Автор: Григорий Говорухин
доктор социологических наук, кандидат философских наук. Военнослужащий СВО
Живым и мертвым парням
своей бригады – посвящаю
Будущее, как известно, бросает свою тень
задолго до того, как войти
(Анна Ахматова)
Мы все мечтаем о светлом будущем. Правда, ясности о том, какое общество светлое, а какое тёмное, нет. Конечно, мы можем вспомнить классические тексты, где древнегреческим по белому рассказывается о благе, или на латыни о моральном выборе как пароле для входа в мир светлого будущего. Но это все не то. Не то, потому что мы ждем будущее в этой жизни и в этом теле, в этом пространстве и в этом времени. У людей разных эпох свои авторитеты, которым верят, и чьи нравоучения или просто учения кажутся разумными, а главное — результативными. Уходит время, а с ним и его авторитеты уносят за собой мечту о своем светлом будущем. Поэтому идеалы прошлого вместе со своими представлениями о счастье, свете и прекрасном не живут долго. Они разрушаются, переходя в категорию «архивных файлов» сразу после смены поколения, которое это все придумало. Известная фраза С. Франка: «Во всякое мгновение в обществе действуют законы и обычаи, установленные давно умершими людьми», — это как раз о том, что светлое будущее мы всегда только строим. Такое будущее всегда останется будущим и никогда не станет настоящим. И тем не менее, есть что-то именно в нашем народе, что закрепило понимание светлого будущего на уровне поколений. И прорывается это светлое в будущем отдельных людей, и выходят они на просторы большого общества, и ропщут на тех, кто не дает им дотянуться до своей мечты. Но об этом чуть ниже, а сейчас о том, что в невозможности дотянуться до светлого будущего есть что-то противоестественное.
Что это: несправедливость социального бытия? Чудовищная сила диалектического развития? Или может это все незрелые размышления всегда строящегося общества? И вера в светлое будущее — только миф о золотом веке?
Скорее всего, тема светлого будущего — это всегда только вопросы и никогда ответы. В общем-то какая разница, почему мы не можем что-либо построить. Нужно просто принять — мы просто не можем этого сделать, но зато мы можем об этом мечтать. И чем несправедливее кажется нам настоящее, тем больше мы мечтаем о том, чтобы наступило светлое будущее. Такова неумолимая логика жизни. Таков здравый (а может, и не здравый) смысл развития общества. Но именно этот смысл помогает нам уловить, насколько наше социальное настоящее встраивается в критерии нормы тех людей, которые живут в этом настоящем. Формула здесь проста: чем больше недовольных людей, тем дальше мы от нормальной жизни. Правда, здесь есть очень важное обстоятельство: недовольны одни, а оценивают их недовольство другие. На этом диссонансе строится главное противотечение нашей жизни и, что более всего нас россиян волнует, противоречие в нашей стране.
И вот что получается: оценка уровня жизни людей и их отношение к власти, чиновникам и административным службам показывает положительную динамику, а люди мечтают о светлом будущем. И чем выше положительная динамика в отчетах, тем, кажется, мечтательнее становятся наши граждане. На это утверждение всегда находится вопрос от лукавого: с чего вы решили, что люди мечтают потому, что им плохо живется? Это вопрос заставляет задуматься о том, что «у нас все хорошо, но мы мечтаем о лучшем». Мы все привыкаем к хорошему, а «нам нужно все больше и больше». Вопрос с подвохом, и до начала Специальной военной операции (СВО) он был риторическим потому, что после него никто не ждал ответа. Ведь мы же уже задумались о хорошем и отличном и, наверное, как-то сказать после этого было нечего. А сейчас, с началом проведения Специальной операции ответ, уже напрашивается сам собой. Почему? Ну, во-первых, потому что люди на СВО собрались в одно общество, и они уже выражают не частное мнение представителей единичных домохозяйств, стремящихся не к светлому, а идеальному. А это мнение, говоря казенным языком социологической науки, больших «половозрастных когорт». И, во-вторых, эти люди вполне отчётливо говорят, что они действительно были недовольны тем, что происходило в их «гражданской» жизни.
СВО сегодня — это целая эпоха в нашей стране. И дело даже не в том, что она становится проявлением отношения людей к своему государству, культуре и истории. Она явилась по настоящему массовым явлением, охватившем миллионы людей. Участниками СВО стали не только те, кто воюет, но и те, кто их ждёт. Те, кто за лентой, и те, кто стал косвенно вовлечен в боевые действия — это всё практически те же люди. В подлинном смысле слова война разделила всё наше общество на тех и этих. И раздел проходит по линии отношения к жизни ещё в далеком «гражданском» мире.
Причина ухода на СВО, как правило, схожа: «а что дома делать?», «нужно же где-нибудь работать?» или «а что я видел?» Всё это все вопросы, которые выплёскиваются в понимание неприкаянности, а потому и собственной ненужности. Целые когорты людей нашей страны, имя которым легион, оказались не нужны государству. Не нужны не в том смысле, что государство в лице своих чиновников сказало «вы мне не нужны», а потому, что они так чувствуют, — и это невзирая на официальную положительную динамику уровня жизни и отношения к власти. Абсолютное большинство контрактников на СВО говорят о бесцельности и бессмысленности своей прошлой жизни. Эти люди оказались полезными только на войне. Они почувствовали свою историческую значимость. И как только государство бросило клич, они — водители, повара, инженеры, учителя — бросились под снаряды, дроны и пули. Они поняли, что они вдруг стали заметны и нужны. Так же, как чувствовали себя нужными их предки, идущие на танки и амбразуры во время Великой Отечественной или осваивающие целину Дальнего Востока, Сибири и Казахстана.
Почему так? Потому что в основании нашего общества лежит «мир», «задруга», «община». Именно в них кроется понимание героизма. Отдать жизнь за товарища, который становится тебе братом, очень страшно, — но жить, когда он уже погиб, невыносимо. Мы, как показывают события в сегодняшней Новороссии, готовы променять свою жизнь на осознание своей значимости. Не принимая, а зачастую и не понимая геополитические требования современного мира, мы идём умирать друг за друга.
Ну да, мы такой народ. Мы видим светлое будущее там, где в нас нуждаются. Нам важно быть вместе. Преодолевая трудности, плечом к плечу мы пойдём на крик своей женщины, ребенка, товарища. Пойдём поворачивать реки и сворачивать горы. Ради такой судьбы мы готовы освободить весь мир или отдать всю свою жизнь. И здесь речь идет именно о том легионе, который вовлечен в СВО. Вернувшись домой, с этой войны, огонь жертвенности этого легиона, скорее всего, погаснет или найдет себе отдушину в махновщине, как это было после афганской войны. Но пока этот огонь горит в нашей общей печи, на нем еще можно сварить «кашу» светлого будущего страны.
СВО показала отношение ее участников к толерантности и гуманизму. Есть здесь у военных понимание целесообразности жизни. Это жизнь во имя цели. Желательно цели короткой, на один «накат». Жизнь сама по себе не может быть ценной, цена жизни — польза, которую ты приносишь. В этом есть своя, родная идея гуманизма. Убить врага можно. И к врагу, хоть и придумывают ему обидные прозвища, по существу, нет претензий, когда он убивает тебя. Сознательно убить «мирняка» или замучить пленного — это вызывает осуждение и отчуждение среди наших своих. Потому что эта война касается только тех, кто пришел на неё с оружием. Можно не уважать мужчину, который не на войне, потому что его жизнь ничтожна и презренна, «если он не здесь, не с нами — то проживает свою жизнь бессмысленно», но убить его — недопустимо. Поэтому западное понимание человечности с его явным одобрением человеческих слабостей не получает отклика у нашего легиона. Причем негативно воспринимаются как явное проявление чувств, так и гомосексуальные, как бы это помягче сказать, излишества. Человек СВО не верит и не понимает, что можно потакать сентиментальности и изнеженности. Для него всегда есть чёткий ответ на то, что кто-то чувствует или понимает себя не в своем теле: значит, пусть не чувствует, пусть не понимает. В этом нет никаких проблем. Не может быть по-другому. Всё это, как он для себя решил: не болезнь, не проявление сентиментальности и человечности, а порок, который не может остаться безнаказанным.
Светлое будущее — это жизнь, имеющая цель, а цель находится в выполнении общего дела. Похоже, наша страна почти потеряла два поколения своих граждан, лишив их возможности вместе делать общее дело. И мы растерялись. Стали незаметны для этого государства, но никуда не исчезли, — просто поняли свою ненужность. Стали ждать, когда станем нужны. В этом и скрыт генетический ключ нашего народа к вратам, за которыми светлое будущее. Здесь важно, что уже практически ушли из социальной жизни люди, рожденные в Советском Союзе и зацепившие идею равенства, братства и уважения к человеку труда. Они совершенно точно до СВО думали, что никогда уже не будут востребованы в новом государстве.
Именно поэтому за лентой в том числе воюют люди возрастом за пятьдесят и за сорок. Ценности, которые были заложены в них советской системой и против которых они бунтовали в бурные годы рубежа 1980-90-х, оказывается, проткнули их насквозь. Они-то как раз «заряжены» на нашу победу. Какая бы сложная биография у них ни была, некоторые из них, будучи в отпуске, не едут домой в Комсомольск-на-Амуре, Амурск или Магас. Они едут в Москву. Причём оплачивают недешевые билеты своим близким и вместе с ними спешат в парк «Патриот», потому что всегда мечтали увидеть силу своей страны. Потому что до этой войны у них не было возможности это видеть, только слышать. И для многих из них две недели отпуска в нашей столице — это возможность получить новое ощущение от того, что ты часть большой страны и великой культуры. Потом, после отпуска приехать к своим мужикам на фронт и рассказать о том, что видел. А дальше всё… «накат». Всё, что остается от такого отпуска — это воспоминание родных о своем отце, муже, брате, потому что из «наката» он не вернулся. Но зато он успел лично увидеть наше оружие, нашу силу и почувствовать, что он — часть этой силы. Дальше можно и на смерть.
Этим людям нужно понимание преемственности истории. Они не принимают идею о том, что наша история началась только с приходом к нам «европейских ценностей». То, что сделано нашими предками, — вот что ценно. И эта гордость за предков абсолютна без всяких оценок и анализа причин и следствий. Важно, что это сделали наши, пусть и когда-то давно. Важность в том, что мы лучшие. У нас в крови импульс жизни, который мы должны расходовать не на себя, а на дело, на товарищей. Здесь времени (в его прошлом и будущем) нет. Здесь есть категория «свой — чужой». Эта поколенческая связь времен объединяет людей СВО с их предками. Они вместе с нами всегда. И ничего не меняется в твоем отношении к этой жизни. Ты ведешь себя так же, как вели себя твои предки. Сегодня здесь на фронте, как и на других войнах, беззлобно говорят дурак, когда кто-то, у кого вся гражданская биография писалась в зонах, бросается вытаскивать раненого товарища. Дурак он потому, что бросается туда, где работает снайпер. «Ведь знал же, что нельзя», а кинулся и остался там же вытекать. Он-то да, дурак, а каждый про себя думает: я ведь тоже дурак, потому что тоже брошусь вытаскивать своего, а иначе как с этим потом жить. Завтра уже не будет настоящее, когда ты мог, а не сделал. После этого все равно у тебя жизни не будет, а будет только водка, море водки. В этом нет муштры идеологии, в этом нет бахвальства официоза, есть только такие мы.
Наше светлое будущее всегда на глазах, всегда быть вместе. И когда сидишь ты в хилом подвале и работает по тебе «стволка», понимаешь, что жить тебе ровно столько, сколько ищет тебя «крыло» врага. И молишься сначала о том, «чтобы пронесло», а когда удары 155-ми снарядами продолжаются час, два, а потом слышишь грохот «Бабы-Яги» — уже молишься «скорее бы конец». Потому что страшно, потому что контузия и не одна, да и циркулярно по рации передают что-то невообразимое «я 300, он 200». Терпеть нет сил, лучше сразу, так чтобы не инвалидом и не в плен. Когда устал враг, закончилась у него для тебя смерть сегодня, выходишь и к своим. Там расскажешь все, что было и как лихостью своей от смерти спрятался, и как успел из ПТУРа, ты или твой брат по «блиндажу врага шмякнуть», но о том, что «смерть звал» — ни-ни. Потому, что скажут «дурак» или чего хуже. Скажут-то скажут, а сами сидят и о чем-то думают. Мы как те римские язычники, чья жизнь всегда на глазах у богов. Нам важно, как к нам отнесутся, что скажут, что подумают. Потому что нам есть дело до того, кто и как о нас говорит, даже за глаза. Поэтому, когда на этой войне тебя твои видят с «коптера» — это как получить бессмертие. И понятно, когда бежишь от смерти, выхаркивая легкие, тебе все равно, «видят тебя или нет». Главное — уйти от «комика», увернуться от сброса и не подставится под «польку». Но когда выжил и знаешь, что это всё снято парнями, начинаешь канючить, чтобы «по телеге» тебе сбросили это видео. На нем не просто ты. На нем ты в тот самый, возможно, единственно важный момент твоей жизни. И нужно поделиться этим моментом с близкими и друзьями. Показать им: вот я, а вот она на бледном коне, потому что все должны видеть, что ты удачлив, и только это важно.
Этим людям, да, важна удача, только это не просто хитроумное сплетение комбинаций, которые ты разгадал, а другие не смогли. Здесь удача — это фарт и лихость. И соревнуешься ты не с людьми, нет. Ты соревнуешься с самим мирозданием, с самим онтологическим исходом жизни. Только это: «ушел или не ушел, повезло или не повезло», — будут вспоминать после войны. Жить простой жизнью серого менеджера, работяги — это не про этих людей, не про нас. Уж лучше пить, терпеть «нудёж» жены и ее мамы, потому что каждый из нас родился для великих дел и для того, чтобы оставить свой след в истории. На меньшее размениваться нет смысла. Для меньшего есть слабые, трусливые другие. Ну а великое — в чем оно? Это когда вспыхнул и сгорел, на вторую вспышку терпение может не хватить — страшно.
Фарт и удача воспеваются. О них складываются истории сродни былинам наших предков. Здесь все знают, что рассчитывать на свое умение не приходится. Здесь смерть несет железо сверху, снизу, сбоку. Причем она тебя видит с «коптеров» и «крыльев», а ты её нет. Люди, чей опыт военных действий до СВО минимален, у многих из них за плечами нет даже срочки, пришли на фронт за своим светлым будущим, и рассчитывать они могут даже не на себя, а на этот блатной фарт. Этот же фарт многие боготворили и на «гражданке» во времена своего бандитского прошлого. Теперь они и те, кто никогда не сидел и даже не мог помыслить раньше о том, что увидится с сидельцами так близко, думают про фарт тихо, чтобы не спугнуть его. Иначе ближайшая боевая задача станет последней. Как не спугнуть его — странного, хитрого, воистину блатного бога удачи, — не знает никто. Но все точно понимают, что он не будет с тобой всегда, он растворится, а вместе с ним исчезнет и твоя жизнь, поэтому лучше его не дразнить, лучше избежать боевой задачи. Не подставиться, ну а дальше что? Дальше блеклая жизнь менеджера, такая же блеклая, как конь всадника апокалипсиса? Вот и мечется наш солдат между «страшно» и «что потом делать». И если выбирает все-таки «страшно», то терзает себя дома на гражданке, проклинает себя и мистический фарт, на который когда-то надеялся и боялся.
На фронте много мистики, тут даже не важно, действительно ли пересекалась твоя реальная жизнь с сакральной, сплетаясь в мифологию нарратива. Потом это рассказываешь, а тебя устало, но всегда внимательно слушают твои же товарищи. Важно передать, что с тобой это произошло, потому что с этим ты передаешь рецепт самой жизни. «Не рвись. Пошлют — иди, сам не спеши», потому что тебя охраняет твоя судьба. Она с тобой, но ты по глупости своей можешь ее не услышать. Так слушай тогда своего товарища, который получил это крещение опытом. Он ушел от смерти, потому что бросил окоп, который копал. Копал тупой саперной лопаткой, чуть не грыз эту мерзлую землю, но бросил почти законченным, потому что подчинился приказу с@уки-командира. А когда ушёл — туда сразу прилетел 155. И ты понимаешь, что это рецепт. Именно так, а не как по-другому, нужно слушать свою судьбу. Здесь даже не важно, что после этого из вас троих, кто был посвящен в эту тайну выживания, уже через час ты остался один. Те двое уже лежат: один без руки вытек, а другой с дырой в голове. Значит они не до конца поняли эту правду жизни, не уследили за тем, где спряталась смерть, а может, их фарт растворился. Но ты-то пока жив, ты еще успеешь пострелять за пацанов. Плакать некогда, да и увидят. Это всё потом. Главное — добить врага, на тебя «оттуда» эти двое смотрят и оценивают. Теперь они всегда будут с тобой. И если выживешь, и когда-нибудь с осуждением тебя спросят: «Опять пьёшь один?» — ты всегда знаешь, что сказать: «А я не один. Эти двое со мной».
Вернутся наши люди с этой войны, а за ними тени, а может не за ними, а просто с ними вернутся. Здесь нужно потом занять фронтовиков исторически важным делом, в котором они будут как в светлом будущем, иначе их тени превратятся в демонов. Тогда ручной огонь, горевший для нас всех, может вырваться на улицы и площади. С демонами прошлого разгорится этот огонь во что-нибудь братоубийственное. Приручить этих демонов можно, только канонизировав их. Это должно быть не только, да и не столько на официальном уровне. В каждом дворе и школе, музее и кинотеатре признать важность подвигов на этой войне и значение подвига героев. А дальше просто заходить к ним иногда и спрашивать: «Все ли у тебя есть, мужик»? Собственно, и этого будет достаточно для того, чтобы стало стыдно, если вырвутся вдруг демоны в пьяном угаре. Отчасти это сможет удержать от жалости к себе и за это же — от ненависти к другим. Ну и аналог комсомольских призывов, большого исхода ради строительства городов, очередной войны или освоения космоса точно займет этих людей. Они уже поняли вкус общей массовой кочевой жизни, поняли, что в ней они заметны для государства и общества. Понятно, что я лично не виден, но зато видна сама ситуация, через которую кричит сама история: «а я-то был там». «Ты думаешь, я всю жизнь таким был? Нет, был на этой войне», — вот что греет нашего человека, вот это не дает ему сидеть на месте. Он по сути своей кочевник.
Наш человек знает, что дело должно быть выполнено, пусть не им, но таким же, как он. Это поддерживает, когда ты разодранной в клочья кассетками уже перестал выть от боли и за общей беседой слышишь в госпитале от таких же 300-х: «хватит, брат, навоевался уже, комиссуйся, тебе нужно для этого сделать вот это». Обязательно находится кто-то, кто очень виновато говорит: «Победить бы сначала». И его это «победить бы» звучит как гром, как выстрел танка. Потому что сказал он это больше себе, а не кому-то. Потому что у него в голове осколок, а он рвётся туда, чтобы закончить дело. Сразу становится стыдно: ты ведь также орал: «не пойду, сначала победить нужно!», когда тебя практически без руки и ноги выталкивали из опорника в мотоцикл «каплю». В минуты слабости становится страшно, что будет опять грохот, огонь и привкус «жжёного железа во рту», а потом все равно идешь и возвращаются туда, и те 300-е из госпиталя возвращаются тоже. Разбрасывает вас война, но иногда, когда есть только тухлая антеннка телеги — «синей связи» — узнаешь о судьбе каждого из них. Чаще всего лучше бы не узнавал. После этого знания теней, которые тебя беспристрастно оценивают, становится больше. Вот от них, от этих теней точно не уйдешь, — они в тебе, а как от себя-то… Наш человек всегда думает, вернуться бы к своим, а потом как одёргивает себя: «а где эти свои?». Своих уже нет, во-всяком случае, нет на этом свете. Все равно наш человек возвращается из отпуска и госпиталя, протрезвев и очухавшись, идет к своим теням, которые, если не вернётся, загрызут насмерть.
На виду все — мы это знаем точно. Поскольку сами на виду: и вина, и грехи каждого из нас как на ладони, стараемся снисходительно относится к грехам других. «Не мне за него решать, пусть сам с этим живёт». Во время «наката» видишь, что лежит он в вырытой для себя ямке у входа в блиндаж. Калачиком свернулся и не слышит, что орут «танковая угроза, занять позиции!» Думаешь: «Хрен с ним, пусть лежит», — а сам на позицию, туда, куда уже бьёт танк, куда прилетают 120-е и 80-е мины, где кричат и падают. Нет, нет обиды на него, нет презрения, есть снисходительность к минутной слабости. От судьбы не уйдешь, догонит она каждого. Потом, возможно, если ляпнет что-нибудь, дашь ему в зубы за то, что ляпнул, да и за то, что когда-то свернулся калачиком. И это тоже наше светлое будущее, в котором есть воздаяние за содеянное. Но мы сами решаем, за что можно воздать, а за что нет. Воздаяние без пыток и издевательств — оно однократное: сейчас и никогда больше. К этому же относится и общее отношение к выплатам за ранения. В тебе осколок от «польки», этой бесшумной твари, которая вошла в плечо и разорвала тебя до легкого, а в нем маленький осколок в шее. Он получит денег столько же, сколько и ты. Ну и что тут такого? И правильно, потому что «закатывались» вместе, вместе там были. По обоим «Бэха» била, оба отстреливались «калашматом» от дронов. То, что ему подфартило, так и отлично. И обидно, когда ему больше, а мне меньше, «что же, мне тоже нужно было подорваться на мине?» «А то, что я еще хожу, так это значит, я еще вернусь воевать дальше». Нет, никогда не поймем мы формальную логику капитализма или чего-то там еще. Платят же не за ранение, платят за работу. Все равно выплата за ранения на лечение не пойдет: «а зачем, жизнь и здоровье — копейка». Похоже, что и в этом вопросе наш человек и чиновник не сходятся. «Какой-то наш чиновник не наш. Живёт своей странной не нашенской жизнью пи…»
Наше светлое будущее не для всех, его не каждый выдержит, но оно точно будущее, потому что его принимают легионы. Пронесли они это будущее в своей генетической памяти. Перелили его в себя вместе с кровью предков и точно отольют его столько, сколько нужно своим детям, если государство опять не скажет «берите всё для себя». Тогда опять спрячутся, «затихарятся» люди. Они не понимают, как это «для себя», и будут снова ждать, когда позовет их страна умирать. Только тогда появится смысл их жизни: быть на виду с товарищами, заниматься мужским делом.
Сегодня уже пришло то время, когда все эти люди вспомнили, что они есть, и поняли, что жили не своей жизнью на «гражданке». Скорее всего, эту свою жизнь они уже никому не отдадут добровольно. Её у них можно только украсть, обманув или подкупив. Отобрать не получится: люди будут силой, храбростью и своим умом держаться за неё. А когда обхитрят их чиновники, «которые не имеют ни рода, ни племени, они ведь от мирового зла», тогда растворится, конечно, их жизнь в серых буднях и забудутся они снова в костюмах невзрачных менеджеров, инженеров, преподавателей, бомжей и зеков. Забудутся, но никуда не исчезнут. Их удел энергия, простор, сила и мощь. Они/ мы и тогда вспомним, в чем наша настоящая жизнь, и снова станем расширять границы возможностей своего общества и государства. Проверять себя на прочность, доказывая всем, что мы от великих предков, а наша культура снова начнет заполонять мир вырождающейся западной цивилизации. У нас есть история побед, которая не позволит ни нам, ни будущим поколениям согласиться с тем, что мы такие же, как и все прочие народы и государства. Такое вот светлое будущее.
Нет на фронте русских, бурят, якутов. Нет там национальностей. Иногда, правда, прорывается какой-нибудь великоякутский шовинизм. И сидит, бухтит этот «шовинизм» грязный, злой, уставший, как и ты сам: «Опять якуты все 200, а русские сбежали», а ты ему: «Чё ты гонишь, куда я сбежал». Молчит он, нечего ему больше сказать, и тебе нечего, потому что ты в расчете с этими якутами, потому что, когда в рацию орут «танки!», вместе поднимаемся на позицию, а кто уже там выживет — фарт покажет. И когда этому же якуту на гражданке в пьяном бреду приходит в голову вспомнить о русском гнете всего якутского, ему какой-нибудь русский, бурят, нанаец, давясь от обиды начинает плевать в рожу: «Я когда вас всех вытаскивал из «Вьюна», я что вас сортировал по национальностям? Я на себе вас якутов столько перетаскал, а ты мне лепишь тут». И всё, после этого все снова одно целое — солдаты России.
Для полноты красок добавим в наше светлое будущее ещё и странной религиозности.
В нашем языческом мире фарта и демонов много, как её называл П. Флоренский, «ночной культуры». Здесь нет большой набожности, нет понимания нужности молебна или соблюдения религиозных правил — это все у наших женщин есть. Они за нас и молятся, и верность хранят — это их война, а у нас нет. Зато есть вера. Можно, конечно, сказать «странный ты чувак, конечно, нашел, когда поститься». Он — тебе: «так я мусульманин, у нас сейчас пост». Думаешь, «хрен с тобой, может, поможет». Здесь нет логики, нет правил, если поможет ему — никто не осудит. И вроде сам ты рационален и понятлив, научился не подставляться на задачах, а когда забросали «зажигалками» твой «дом», ведёшь себя странно. Горит крыша, стены, да и караулит тебя коптер, чтобы поймать, когда заскочишь в него за водой, за вещами, да мало ли зачем. А ты ворочаешься ночью на позиции, что-то забыл дома, что-то пинает тебя туда. Дождёшься утренней «серости», прислушаешься: вроде не жужжат комики, — и в дом, а у него уже крыша валится, внутри уже рванули «сигареты» от ПТУРа и стены, где они есть, как решето. Заешь, что зажигалки — вещь коварная, пока все до углей не спалят — не успокоятся, а в доме еще гранаты, мины запрятаны и понимаешь, что они за ночь еще не рванули. Вот и летишь, надеясь на языческую удачу. Заскакиваешь в дом, а там в бетонный подвал вниз по лестнице. Это уже не подвал, а печь, стены раскалились — аж гудят, дышать нечем. Но что-то тебя сюда притащило, почему-то ворочался же все ночь, «не из-за того же, что стреляли, к этому-то уже привык». Хватаешь мешок с консервами, воду, начинаешь подниматься наружу и видишь — икона. Это Богородица, которой ты молился каждый вечер перед задачей. Бросаешь все барахло, оказывается, не за ним ты сюда бежал. Хватаешь её, родимую, засовываешь под броню, чтобы если что, хоть бы она не пострадала. И наверх.
Для всех нас вера — это святое. Она разная, но это точно вера во что-то правильное. Мир неправилен, и только отголоски чего-то сакрального дергают тебя внутри, давая тебе надежду на то, что всё будет хорошо.
Наше светлое будущее никогда не станет светлым, если в нем не станет наших любимых. Сидим в блиндаже на «лесополке», сидим сутками, воды нет, еды нет, «яйца» — батареи в радейке — сели. БК осталось на один заход. С тобой 300-е тяжелые. Выкатываться нельзя, потому что пока кто-то здесь есть — это наше. Да и если бы хотел выйти, все равно бы не получилось, и думаешь «да, хрен с тобой — уже пожил. Главное, что с любимыми будет все нормально». Поэтому жетон с номером нельзя потерять, чтобы опознали, если тебя… А еще лучше — вшить номера в одежду, на всякий случай. Пронесет — отлично. И вот после госпиталя, в отпуске бегут пацаны от 20 до 60 лет в ЗАГС со своими любимыми официально регистрироваться, чтобы государство выплатило твоей женщине всё, что нужно, если что…
Общего рецепта светлого будущего точно нет, но есть наше общее и персональное понимание того, что нам нужно. Это нам было нужно на протяжении поколений и столетий. Оно точно наше: где бы мы ни были, что бы мы ни делали, мы всегда хотим Нашего Светлого Будущего.
